1 стр. из 1

«Чтобы «определить», т. е. дать определение, нужно «определить», т. е. положить предел», — говаривал мой преподаватель философии. Действительно, для Ивана Петровича Саутова, директора ГМЗ «Царское Cело», не подойдет ни одно из определений. Наемный менеджер или активный бизнесмен? Музейщик или чиновник? Интеллигент или жесткий хозяйственник? Артист или политик? Всего понемногу. Но результаты работы определить вполне можно  — глаз радуется.

Кто-то считает его фаворитом сегодняшнего Кремля: ведь именно в Царском состоялось самое значимое реставрационное событие десятилетия — возрождение Янтарной комнаты. Но прочтите о том, как добывались деньги на этот символ —и будет понятно, что дело не в государственном внимании. Известна история с передачей Президентом в дар музею-заповеднику 140 кг высокопробного золота для масштабной реставрации фасадов Екатерининского дворца. Но прочтите о том, как под кровлей Царского Села кропотливо возрождается утраченная школа позолотчиков. И именно Саутов выступил наиболее жестким критиком некоторых известных памятников авральной эрзац-реставрации, хотя PR-вектор генеральной линии был направлен в сторону аплодисментов.

О многом рассказал нам Иван Петрович. Как, будучи 26-летним молодым специалистом, опасался возглавить КГИОП — слишком много было специалистов постарше и поопытнее. Как создавались архитектурные мастерские, выделенные затем в могучее НПО «Реставратор», и как затем эта организация рассыпалась в результате «броуновского движения» специалистов. Рассказал и о том, как потом не хотел уходить из КГИОП, когда коллектив музея-заповедника «Царское Cело» предложил возглавить музей, еще не зная, что предстоят труднейшие годы вхождения в рынок. Как в самые трудные годы искал гуманитарную помощь, но одним из первых заговорил с зарубежными партнерами о том, что наступает эпоха не продовольственной помощи гражданам, а финансовой —учреждениям культуры. О том, что такое не политическая, а настоящая реституция — когда бывшие солдаты вермахта приносили вещи, увезенные полвека назад как трофеи. И таких предметов 150…

В этом дворце есть душа

— Иван Петрович, профессиональная реставрация — дело весьма дорогое, и инвестор, который придет восстанавливать памятники, будет искать возможность сэкономить. Один из путей (кто-то считает это прорывом, кто-то — тупиком) — упрощение и удешевление методик реставрации. Вышивка, казалось бы, может быть воссоздана программируемым оверлоком, резьба по камню —отливкой в гипсе или гальваникой, кладка — железобетонным монолитом, живопись — полиграфией… Царское Cело возрождается до сих пор: казалось бы, можно решить вопрос «авральнее»?

— Мы уже прошли такое веяние, к счастью не на практике, а лишь в обсуждении. В 1980-е, когда приближалась Олимпиада-80, многие говорили, что мы слишком долго ведем восстановление дворца, парка. Резьба по дереву с последующей позолотой — трудоемкий и дорогостоящий процесс. Нам предлагали перейти на более дешевые технологии, позволяющие увидеть возрожденные залы уже через несколько лет. Например, создать композицию типового фрагмента, отформовать ее, отлить нужное количество в эпоксидной смоле и позолотить. Мы даже не для эксперимента (потому что нам и так это было понятно), а для тех, кто это предлагал, сделали такую отливку. Но она — мертвая, в ней нет воздуха и души. А чтобы душа появилась, мы обязаны соблюдать авторские методики — те, в которых работали наши предшественники. Хотя бы потому, что каждый мастер режет по-своему —единая композиция зала создана автором, но резчиками она воплощается с чуть заметными отличиями. У каждого свой трепет руки, манера, пластика. В общей картине восприятия завершенного интерьера этого, может быть, не видно. Но специалист, подойдя и рассмотрев, казалось бы, симметричную композицию, увидит, что она не симметрична, что каждый резной лепесток, каждая завитушка и вензель уникальны.

Мне была приятна реакция и оценка Б. Н. Ельцина, который с Наиной Иосифовной посетил дворец в январе этого года. Мы ходили одни, посетителей еще не было. Было прохладно, он приехал субботним утром, и Наина Иосифовна предложила поскорее пройти во дворец. Но он не спешил, любовался фасадом. И сказал: «В этом дворце есть душа». Сегодня с утра я принимал французскую делегацию, которая выбирает площадку для дефиле. По их словам, посещение нашего дворца может серьезно изменить их планы: здесь есть энергетика, есть биополе, которое согревает и восхищает… Если торопиться с возрождением, то этой «души» не будет.

Возвращаясь к вопросу о методиках. Приступая к тому или иному интерьеру, мы вначале изучаем методологию работ — работаем в архивах, лабораториях. Например, первые пять лет работы по возрождению Янтарной комнаты ушли на исследования. К счастью, у нас сохранились осыпи янтарных пластин и панелей, которые были эвакуированы с основными фондами дворца и вернулись сюда после войны. Эти фрагменты Янтарной комнаты исследовались в лаборатории Технологического института, где делались соскобы клеящих, красящих составов, раскладывалась цветовая гамма, чтобы прийти к авторской гамме Янтарной комнаты. Когда методики были изучены, апробированы и приняты Советом, лишь тогда приступили к работе.

Должен сказать, что в соответствии с Венецианской хартией памятники надо сохранять в том виде, как они дошли до нашего поколения. Но Ленинград был исключением. Мы не могли оставить для мирового сообщества памятники варварства, руинированные остатки некогда великолепных пригородных дворцово-парковых комплексов, да и многие здания города. Конечно, это стало бы укором фашизму, но не великолепными дворцами, которые еще помнили жители и гости города. Архитектор А. В. Щусев, обойдя все эти пригородные ансамбли, высказал очень хорошую мысль: «Если нынешнее поколение, помнящее эти дворцы в их великолепии, не сделает их возрождение возможным, то все последующие поколения этого не сделают уже никогда». И, надо отдать ему должное, он был прав. Да, мы отступили от принципа, в соответствии с которым памятник может быть дополнен только авторскими фрагментами. Но мы руководствовались авторскими чертежами, черно-белыми фотографиями, и с их помощью приближались к авторскому решению... При этом мы использовали все методики XVIII в., по которым создавались эти дворцы. Первый раз дворцы строились безымянными строителями, а сегодня мы знаем фамилии тех, кто возрождал эту архитектуру.

Как нужно растить кадры

— Но чтобы допустить «коммерческого инвестора» к возрождению памятников и отследить работу «с душой», нужны квалифицированные и принципиальные инспекторы по охране памятников, причем в достаточном количестве. Возникает дилемма: или наладить «серийную» подготовку специалистов, или не спешить с приватизацией памятников. Памятники ждать не могут — рассыпаются. «Серийную» подготовку наладить тоже непросто. Как быть?

— Я вспоминаю, как сам попал в КГИОП. Уже на третьем курсе ЛИСИ я понял, что современная архитектура — не мое призвание, не к ней у меня лежит сердце. Я интересовался историей архитектуры нашего города, историей архитектуры как таковой, стал читать литературу по этой теме и созрел в мысли, что буду делать диплом, посвященный реставрации. Меня не поддержали ни деканат, ни кафедра: «Почему Вы, Саутов, выпендриваетесь? Есть три темы диплома: жилой дом, торговый центр и многоэтажный гараж. Выбирайте». — «Неинтересно, — говорю, — дайте сделать диплом для души, чтобы я испытывал удовольствие от того, чем я занимаюсь». В общем, меня поддержал лишь один ректор, но я настоял на своем и оказался первым студентом за всю историю ЛИСИ, который взял реставрационную тему. Мог ли я, учась в ЛИСИ, знать, что мой учитель и руководитель диплома А. А. Кедринский будет когда-то работать под моим началом? Что мне посчастливится работать в Царском Селе? И он, и В. И. Пилявский меня научили многому. Благодаря помощи В. И. Пилявского, я связался с музеем Джакомо Кваренги в Италии, получил копии архивных материалов. Тема моего диплома — воссоздание Английского дворца в Петергофе. Думаю, что и сейчас, через три десятилетия, он пригодился бы для работы по возрождению этого здания.

Когда мне предложили возглавить КГИОП, а мне не было и 26 лет, я знал, что мои коллеги образованнее, опытнее, интеллигентнее меня… Это Б. А. Разодеев, Л. А. Медерский — корифеи, пришедшие в инспекцию до или сразу после войны. О. А. Фирсова, М. М. Бобров, другие сотрудники инспекции до войны увлекались альпинизмом и даже не задумывались, что это увлечение пригодится для спасения памятников — летом и осенью 1941 года пришлось маскировать чехлами архитектурные доминанты города — шпили, купола. Многие сотрудники того КГИОП прошли блокаду — ведь инспекция входила в списки ГКО и не подлежала эвакуации. После войны Н. Н. Белихову удалось привлечь на работу в инспекцию многих ведущих архитекторов. Это Грин, Леболовский, Ильин. Кстати, это просто продлило им жизнь, потому что дало возможность работать для города. Меня убедили, и когда я пришел в КГИОП, именно эти люди, не поучая, учили меня долгие годы. Я уже только по прошествии многих лет стал понимать, как удивительно они сумели найти подход ко мне, молодому, может быть, не во всем опытному руководителю. Они были тактичны, умели подсказать принятие правильного решения. Мы выезжали с ними на объекты, художественные и реставрационные советы. Находясь рядом со мною, они высказывали свою позицию, заставляли меня думать над принятием решения по тем или иным проблемам реставрации.

Вчера на круглом столе в ИА «Росбалт» мы говорили о государственной политике по охране памятников, о концепции восстановления. Ее сегодня в государстве нет. После войны не правительство, а само общество оказалось готово сохранить, воссоздать и приумножить исторические корни. Неслучайно первое, что уничтожается в военном конфликте — нацио-нальная культура, чтобы подавить в сознании человека память о своей истории. И заслуга послевоенного общества в том, что оно сохранило эти корни. Уже в 1945 г. было принято постановление Совнаркома о возрождении пригородных дворцово-парковых ансамблей. Этим же постановлением в Ленинграде были созданы государственные реставрационные мастерские, началась их кропотливая работа. Могу с уверенностью отметить: действительно, в те послевоенные 50-60 годы были выполнены самые сложные, самые дорогостоящие работы в Петергофе и Павловске. Сегодня у государства не хватает средств для восстановления памятников, а тогда, после войны, хватило. Хотя мы, послевоенное поколение, еще помним, в каком состоянии был промышленный потенциал, какие средства и ресурсы нужно было вкладывать в промышленность, в восстановление жилья. Моей семье повезло с жильем, но многие мои однокашники жили в подвалах, где лежали доски, а под ними — вода...

Ни у кого из ленинградцев не шевельнулась даже мысль — зачем дворцы, если нет жилья. Понимали, что это нужно. Сами реставраторы жили в землянках и бараках, но восстанавливали дворцы. Не было мастерских, стояли вагончики, использовали военные блиндажи для размещения бытовок... Еще в 1945 г. А. И. Зеленова, директор Павловского дворца, ходила по парку, а он местами был заминирован... Многие участки парка еще не были разминированы, а работы по разборке завалов уже велись — искали фрагменты лепки, каминов, печей, стеклярусных кабинетов. Все складировалось, каждому фрагменту присваивался номер, описание места находки. И затем каждый осколочек занимал свое место в научной работе.

Уже в 1943 г. в блокадном городе при Мухинском училище были собраны талантливые ребята, до войны учившиеся в художественных школах, имевшие навыки творчества. Организовали курсы, на которых и подготовили первых реставраторов. Они пришли на наши объекты. Когда я 17 февраля 1970 г. пришел сюда как районный архитектор, то застал многих реставраторов-ветеранов — талантливых художников, резчиков, паркетчиков, скульпторов, чеканщиков, позолотчиков той поры. Некоторые из них работают даже сегодня, только осталось их очень мало. В бригаде Я. А. Казакова, которая воссоздавала монументальную и станковую живопись Екатерининского дворца, было 15 художников-реставраторов. Сегодня их осталось трое, 12 уже ушли в мир иной. Старшему сегодня 76, младшему —71. Они продолжают работать, эти замечательные мастера, последние из той когорты. Каждый день поднимаются на леса, на высоту 8,5 м, и начинают работать в помещениях, куда еще через кондиционеры не подан очищенный воздух. Уникальные люди, с которыми мы не рассчитались в полной мере.

— А вырастает ли «младая роща» у корней сохранившихся реставраторов?

— Да. Приходят молодые, талантливые ребята, девчонки. Другой вопрос, результаты труда познаются только в работе. У нас сохраняются ветераны, но их уже совсем мало. Ушел из жизни последний корифей архитектуры А. А. Кедринский, 87 лет. За ним ушла Бенуа Ирина Николаевна, 92 лет. Вообще все, кто связан с реставрацией, на удивление долго живут, хотя это поколение прошло войну — наверное, помогает любимое дело, любимая работа.

Но, к сожалению, великолепная ленинградская школа реставраторов, лучшая в СССР, была утрачена. Когда я работал в инспекции, к нам приезжали специалисты из Грузии, Средней Азии, Прибалтики, нам было что показать. Сегодня эти связи нарушены, каждый «варится в своем соку». Это при мне «Специальные научные реставрационно-производственные мастерские» были выведены из состава ГлавАПУ и преобразованы в НПО «Реставратор». Задача, которую мы тогда ставили, — добиться, чтобы возникла «монополия», которая сосредоточила бы весь комплекс реставрационных работ. И не только реставрационных: в 1960-1970 гг. наши реставраторы уже начали утрачивать основы первоочередных (общестроительных) работ, почувствовали себя «белой костью». Приходили только в интерьеры, где все общестроительные работы уже были закончены, но при этом забывали, что общестроительные работы являются базисом будущей реставрации, что, придя на объект, нужно провести экспертизу состояний фундаментов, выяснить состояние кирпичной кладки, кровли, решить вопросы гидроизоляции. А лишь затем накладывать искусственный мрамор или расписывать стены. Если забыть о том, что по капиллярам стен поднимается влага, то через 5–6 лет работу придется переделывать. Поэтому я был одним из первых, кто поехал изучать опыт работы польских реставраторов в Прибалтику (фирма PKZ). Поляки начинали работу с фундаментов, укрепления стен, их методического обследования и протезирования деревянных конструкций. У нас же предпочитали выбросить старые балки перекрытий, стропил, и заменить их на металл, хотя задача реставрации — сохранить материал в объекте. Поляки многому научили нас, в чем-то даже перестроив психологию подходов к реставрации. Они были сильны скорее не в отделочных, а в первоначальных строительных работах — фундаменты, кирпичная кладка, своды, гидроизоляция, просушивание, усиление с сохранением исторических деревянных конструкций. И когда я пришел в Царское Cело, поляки появились первым делом именно здесь. Они начали работу именно на этих объектах, в чем-то уча наших реставраторов.

Школа НПО «Реставратор», лучшая в СССР, развалилась, когда все захотели «самостийности», и единый производственный процесс рассыпался как дробь на отдельные мастерские —ООО, ЗАО, ОАО — кто-то по мебели, кто-то по позолоте, кто-то по металлу… Как следствие, произошел разрыв поколений. Раньше мы, директора музеев, заключали договоры с НПО, и единственная организация разрабатывала комплексную проектно-сметную документацию для реставрации парков, гидротехнических сооружений, дворцовых залов. После согласования с ГИОП это же НПО принимало заказ на выполнение работ. А сегодня я должен бежать за архитектурной частью проекта в одну организацию, согласовать ее, конструктивную часть проекта заказать в другой и тоже согласовать, свести воедино. То же самое — в заключении договоров на производство работ: один — с позолотчиками, другой — с паркетчиками, третий — со скульпторами... Это нелепо, неправильно. Нестыковки как раз и возникают на стыках. Нам придется все-таки когда-то вернуться к комплексной реставрационной организации, к объединению. При этом желательно, чтобы оно было не единственным — пусть будут выбор, соревновательность, конкурентность, но между комплексными организациями. Это не отменяет и небольших организаций — они могут привлекаться на субподряд, если в комплексной организации соответствующих специалистов не хватает.

И хотя среднее поколение мы потеряли, начинает учиться молодежь. Вместе с небольшими «осколками поколения» 50-летних реставраторов уже работают молодые позолотчицы, они учатся работе на практике, шаг за шагом. Вначале на простой работе, когда бригадир видит успехи —дает более сложную. Может быть, это и лучше, что мастерство они постигают в реальной обстановке, а не на учебных экспонатах.

Мы стали менеджерами по культуре

— Насколько готовы к работе с музеями спонсоры? Ведь спонсорство — это тоже вложение средств, и оно часто сопровождается определенными условиями…

— Что касается инвесторов, никто не диктует нам условия, не пытается «подставить ногу» ни в концепции, ни в методиках реставрации. Это происходит из-за обоюдной заинтересованности в сотрудничестве — инвестору нужны престиж и слава, для них они и предлагают средства. Мы берем эти средства и определяем политику их расходования для получения конечного результата.

Государство отнюдь не приносит к нам спонсоров «на блюдечке с каемочкой». Когда мы попали в условия «гласности», когда все государственные деятели, забыв о культуре, занимались политикой, выборами и прочим, мы тихо делали свое дело, и, брошенные государством в море, выплывали как могли. Тогда и проявились особенности каждого из руководителей музеев. Мы стали хорошими финансистами, научились считать деньги. Мы стали менеджерами по культуре — нас жизнь научила стать такими. До этого мы представляли собою птенцов: прилетала мама —Минфин или Комитет по культуре —открывали клювы и проглатывали, что нам туда положат. А тут, став «на крыло», были вынуждены думать сами. За моей спиною стоял многосотенный коллектив. Нужно было заработать хотя бы на зарплату, потому что еще 7–8 лет назад, имея статус муниципального, а не федерального памятника, мы получали бюджетные средства только по статье «капремонт и реставрация». В остальном музей был на хозрасчете. Я стал, как в шутку называют меня коллеги, ВРИО царя. Но это было не царство, а постоянная головная боль — как построить политику музея, как цивилизованно заработать деньги не только на зарплату и эксплуатацию, но расширить границы, создать премиальный фонд, пополнять фонды. Уборка снега, электричество, сантехника — это все немалые деньги. На пополнение фондов тоже должен заработать музей.

Помните, как учителям, врачам, военным не платили, как шахтеры стучали касками? А я за 17 лет руководства музеем ни на один день не задержал сотрудникам зарплату. И зарабатывали мы цивилизованно, достойно. Работали с инвесторами —искали их, вели многомесячные переговоры. Самый крупный инвестиционный проект — кредит в $12 млн. на реставрацию и реконструкцию «Китайской деревни», деньги, полученные датским банком в кредит под стопроцентные гарантии правительства Дании. Сейчас уже заканчиваются работы по восстановлению пагоды — доминанты комплекса, и все 12 домиков «Китайской деревни» уже приносят прибыль.

Второй по значимости и по сумме проект — «Янтарная комната», возродить которую помог «Рургаз». Благодаря хорошим отношениям с генеральным консулом Германии, мы были в курсе, что «Рургаз» становится первым зарубежным акционером ОАО «Газпром», и руководство этой компании обратилось к послу Германии с просьбой найти точку приложения спонсорских усилий. Со мной связались и предложили встретиться с представителями «Рургаз». Я мгновенно оценил перспективы встречи, и на другой день члены делегации прибыли ко мне «Красной стрелой». Я повел их в Янтарную комнату, показал, что уже сделано, в каком состоянии работы. Привел в мастерскую янтарщиков, показал уровень мастерства и оснащенности мастерской, что это делалось профессионально и в меру наших возможностей. И они, хорошие политики и бизнесмены, поняли, что можно вскочить на подножку уходящего в историю поезда. Между прочим, произведение выполнено в начале XVIII века немецкими мастерами, это дипломатический подарок Фридриха Вильгельма I Петру. Появление, существование, исчезновение Янтарной комнаты — это все отношения России и Германии. И вот у Германии появляется возможность возродить ее… Буквально в день приезда один из членов совета директоров делает мне предложение —выделить $2,5 млн. на завершение работ по восстановлению Янтарной комнаты при условии, что «Рургаз» будет являться единственным спонсором. Я, разумеется, поблагодарил —такие предложения звучат редко, —но предупредил, что по сметно-финансовым расчетам требуется значительно большая сумма. При таких условиях генерального спонсорства этой суммы не хватило бы, тем более, что была обозначена «финишная черта» — 300-летие Петербурга. Договорились вернуться к вопросу позже.

Прошло полгода, мы проводили очередную выставку в Берлине. Это наша традиция, начиная с 1990 г. Мы стремимся показать на выставках, что именно нас связывало с Германией на протяжении трех веков. Это и династические связи — шесть немецких принцесс были российскими императрицами, и не худшими. Екатерина Великая создала славу России, подняла ее авторитет, приумножила территории. Россия привлекла многих немцев — здесь раскрылся их талант политиков, военачальников, ученых, даже просто ремесленников. Первая и Вторая мировые войны развели нас, но культурные, династические, экономические контакты нас объединяют, и эта чаша весов перевешивает два конфликта. Ведь немцы, начиная с 1990 г., вернули нам порядка 150 вещей — не через МИД или иную реституцию на государственном уровне, а сами, лично, искупая свою вину военных лет, когда-то взяв музейные экспонаты как трофеи, приходили на выставку и возвращали их. Иногда это делали их дети, выполняя волю уходящих родителей. Так вернулась японская ваза с нашим инвентарным номером —ее привез сын немца, стоявшего здесь в оккупации. Он не продал ее, хотя мог получить большие деньги, не разбил, но, умирая, попросил —«верни». И эти наши выставки сработали лучше политических дебатов о реституции. А через каналы Правительства мы получили лишь две вещи —это комод и мозаика из Янтарной комнаты.

Именно немцы, единственные из всех европейских стран, в тяжелые годы перестройки оказывали нам наибольшую гуманитарную помощь. И я сам обеспечивал доставку подарков, их раздавали нашим работникам, и в тот момент для людей это было настоящим чудом. Но потом настал момент, когда гуманитарная помощь стала валиться из холодильника, и я сам стал осторожно поднимать иную тему — предлагал переориентироваться, помогать возрождению утраченного. На том этапе это оказалось более важным и для Германии, и для нашей страны. Тем более, что это не памятники Петербурга, не памятники России — это памятники мировой культуры. Неслучайно они внесены в списки Юнеско, и сюда ежегодно приезжает до 2 млн. туристов.

Так вот, возвращаясь к работе с компанией «Рургаз». Во время выставки меня пригласили в штаб-квартиру, но времени на встречу не хватало — наша группа уже убывала в Россию. Тем не менее мы нашли возможность встретиться, хотя для этого потребовалось выехать из Берлина в 3 часа утра, проехать часов 5 по зимней слякоти и хитросплетениям виадуков. Да еще и мое желание приехать пораньше, чтобы меня никто не дожидался… Мы провели переговоры и нашли компромисс на сумме 3,5 млн. долларов, о чем 6 сентября 1999 г. было торжественно подписано соглашение. Повторяю, все переговоры вело не Правительство, ни Минкультуры, а Саутов. Надо отдать должное В. И. Матвиенко, которая, будучи вице-премьером и возглавляя комиссию по технической и гуманитарной помощи, добилась отмены налогообложения и таможенных пошлин для этих средств, иначе до 1 млн. мы отдали бы в качестве налогов…

Параллельно с предложением компании «Рургаз» к нам пришли и представители датской компании Velux, которые также изъявили желание участвовать в воссоздании янтарных панелей, с суммой $500 тыс. Я сделал встречное предложение: израсходовать эти средства на реставрацию коллекции подлинных вещей из янтаря — это шкатулки, шахматы, бытовые предметы с XVIII по начало XX вв…В их числе есть и вещи датских мастеров. И я их убедил согласиться, поэтому мы деньги не потеряли.

— Один из проблемных вопросов привлечения спонсоров — создание «общественного резонанса». Отсутствие законодательного регулирования в области спонсорства и, напротив, избыток его в регулировании рекламы приводят к тому, что общественный резонанс, на который рассчитывает спонсор, не возникает (а бывают и примеры, когда он возникает со знаком «минус»). Каким образом обеспечить «общественный резонанс»? Не вмонтировать же в стену Янтарной комнаты табличку «это делал «Рургаз»?

— Больше 10 лет назад культурная общественность России, в том числе мы, директора музеев, представили в Правительство проект закона о меценатстве. Понятно, почему он не проходит — многие средства, идущие сегодня в налоги, начнут перечисляться на культурные, социальные программы. В какой-то мере это действительно потеря ручейка (или потока) средств из бюджета государства. Но на моей практике был лишь один спонсор, который, еще до дефолта, перечислил нам полмиллиона деноминированных рублей. Больше ни от кого из российских олигархов, предпринимателей, бизнесменов мы денег не получали. Им это невыгодно. Если будет принят закон о меценатстве, то сегодня деньги, которые с оборота платятся в налог, могли бы направиться к нам. Ведь денег в бюджете для учреждений культуры и так не хватает. Дайте же тогда возможность добровольно вкладывать средства в поддержание государственного престижа, его базового элемента, коим являются музеи, театры, библиотеки, а также социальные объекты —детские дома, больницы. Этого не делается, потому что Правительство боится потерять один из источников увеличения бюджета, хотя могло бы решить вопрос с финансированием учреждений культуры. Это тем более актуально для нашего дворца, который пошел в профессиональную реставрацию только с 1957 г.

Полная или частичная перепечатка материалов - только разрешения администрации!